Слово шамана [= Змеи крови] - Александр Прозоров

Следивший за степью в двух верстах от левого крыла крымского войска десятник Нурмухам Кутуй тоже заметил незнакомых воинов. Его эта встреча не очень взволновала — мало ли верховых бродит по степям на бескрайних просторах ханства? Однако проверить, кто это такие, все равно следовало, а потому десятник повел восьмерых воинов своего рода навстречу чужакам.

Оба дозора разделял всего один холм. Они спустились в прогалины перед ним каждый со своей стороны, а когда снова увидели друг друга на пологой вершине, выяснять что-либо было уже поздно — настала пора действовать. Думать бесполезно, да и не о чем — показавший спину воин мгновенно превращается в беззащитную жертву.

— Ал-ла билла-а-а! — опустив копья и растягиваясь в цепь, начали разгоняться татары.

— Ур-ра-а-а! — пригнулись к гривам коней русские.

Сергей Михайлович Храмцов оказался напротив вражеского десятника и вглядывался во врага, пытаясь в оставшиеся мгновения найти уязвимую точку. Но татарин выглядел защищенным целиком — боярин видел перед собой только верхний край щита, над которым, под железной шапкой, поблескивали глаза, и правое плечо. Неуверенность передалась рогатине — и в момент сшибки рогатина вошла не во всадника, а в лошадиную шею. В тот же миг Храмцов ощутил, как правый бок разорвала острая боль — стальной наконечник, порвав прочное железо кольчуги и кожу поддоспешника, вошел в живую плоть. Еще один, куда более болезненный рывок — копье вывернуло из раны. Так и не поняв, каким образом он вылетел из седла, Сергей Михайлович увидел стремительно приближающуюся землю, прикрыл глаза, и его тело в третий раз пронзила боль, от которой перехватило дыхание, и он ненадолго лишился чувств.

Но вскоре сознание прояснилось — боярин разглядел за переломанными стеблями травы искаженное мукой лицо татарина. Похоже, пройдя сквозь шею коня, рогатина достала-таки и до всадника. Храмцов попытался встать и добить басурманина, но при попытке шелохнуться тело отозвалось такой резью в боку, что он оставил всякие попытки двигаться. Татарин тоже громко захрипел, затих. Так и остались смертные враги лежать, глядя в лицо друг другу.

В эти мгновения над их головами продолжалась осознаваемая по звону стали и натужному дыханию жестокая сеча. Разменяв в первой стычке четверых витязей на пятерых нехристей, наследник славного княжеского рода Никита Одоевский рубился сразу с двумя басурманами, и почти проигрывал — но только «почти». Вражеские сабли уже несколько раз звякали по его бахтерцу, но тот, с Божьей помощью, держался. Зато боярские удары прорубали татарские халаты до живой плоти, и получившие по несколько порезов нукеры морщились от боли и быстро уставали. Оружный смерд Храмцова Семен отбивался от третьего уцелевшего татарина, подставляя под удары сабли свой щит, уже порубленный сверху почти на ладонь, и время от времени взмахивал кистенем, норовя захлестнуть им за щит татарский. Другой смерд пытался справиться с молодым, непривычным к сшибкам мерином, скакавшим на месте, как взбесившийся заяц. Четвертый, потерявший коня, пытался поймать скакуна своего барина.

— Ну же, ну, — попадавшие на броню удары ощущались кожей даже сквозь поддоспешник. Никита Одоевский, заметив, что они стали совсем слабыми, решил рискнуть, дал шпоры коню, заставив его привстать и прыгнуть вперед, и обрушился на одного из противников. Сумев отбить первый удар, второго степняк не выдержал, и клинок раскроил ему голову.

Одновременно татарская сабля в очередной раз проскрежетала боярину по спине — и опять не пробила. Круто развернувшись, Одоевский одним движением снес басурманину голову, перерубив оба свисающих с шапки перед ушами лисьих хвоста, и устремился на помощь смерду. Но тому наконец-то повезло: захлестнувший край татарского щита грузик врезался в ключицу, и у степняка сразу повисла правая рука. Его оставалось только обезоружить и связать.

— Ну, жив Сергей Михайлович? — услышал Храмцов над собой заботливый голос и увидел озабоченно склонившегося Семена.

— Больно, — прошептал он слабым голосом.

— Сейчас, барин, сейчас… — смерд набил в рваную рану большие пучки сушеного болотного мха, прикрыл сверху чистой тряпицей, потом, чтобы не выпало, перетянул все ремнем и осторожно поднял его в седло: — Усидишь, барин, или привязать? Хочешь, на спину положу?

— Усижу… — к боярину Храмцову пришла уверенность в том, что теперь он выживет, а вместе с нею — прибавилось новых сил.

Семен наклонился к хрипящему татарину, перерезал ему горло, перевернул на спину, снял пояс, ощупал сапоги, бока, вытащил из-за пазухи какой-то сверток, переложил к себе. Прошелся по остальным телам, снимая оружие и наскоро обыскивая. Его товарищи тем временем собрали коней. Вскоре отряд, увозя погибших и раненых, повернул к основной рати, а на пятне вытоптанной травы осталось лежать восемь одетых в халаты скрюченных окровавленных тел.

Дозор вернулся в лагерь, когда рать остановилась на ночлег. Большинство воинов уже завернулось в медвежьи шкуры или растянулось на войлочных подстилках, и только перед дьяком Адашевым горел небольшой костер: Даниил Федорович ждал вестей. Добрых, тревожных — хоть каких-нибудь. А потому появление небольшого отряда, да еще с полонянином вызвало у него вздох облегчения.

— Снимай бедолагу, — вставая, распорядился он, — Клади ногами в костер. Да нет, сапоги можно не снимать. И так согреется.

— Нет… Зачем?! — забился всильных руках боярских детей искалеченный татарин. — Заче-ем?!!

Тем не менее ратники, в которых вид убитых друзей не вызвал приступа дружелюбия, быстро исполнили приказ воеводы, смотав пленнику ноги вместе и привязав их к ратовищу его же копья. Вечерняя степь огласилась жутким воем — нехристь орал и бился головой о землю. Дав ему испытать достаточно боли, Даниил Федорович присел рядом и спросил:

— Войско ханское где?

— А-а-а… Пустите… Скажу, пустите!!!

— Сперва скажи.

— Дальше оно… Че-ерез реку переходит!!!

— Давно?

— Вчера подошло! Пу-устите, больно-о-о!!!

— Обоз где?

— Сза-а-ади!!!

— Много войска переправилось?

— Все почти… — татарин заплакал крупными слезами. — Отпустите, ради Аллаха… Отпустите… Убейте, не могу… Не могу больше… А-а-а!!!

— Вытащите его, — разрешил, выпрямляясь, дьяк. — И оттащите куда-нибудь в сторонку.

Даниил Федорович знал, что делал, когда не дозволял прекратить пытку огнем, пока басурманин не скажет все.

Потому, как для вытащенного полонянина боль не прекратилась. Полузапекшиеся в обугленных сапогах ноги продолжали ныть точно так же, как если бы они все еще оставались в огне, а никакой надежды на смягчение страданий он более не имел.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});